Анна Иванова
СУДЬБА С ЧУЖОГО ПЛЕЧА
Глава 1
— Больше никто меня не ударит.
Я говорю уверенным, но настолько тихим голосом, что слова невозможно различить сквозь шум воды. Окровавленные губы с трудом разлипаются на каждом слоге. Дверь подпрыгивает на петлях, еле выдерживая напор кулаков мужа. Минуту назад его руки, с черным слоем грязи под ногтями, кружили возле моего лица и вместе с бранью обрушивались на голову. Обычно серые, но сейчас позеленевшие от слез глаза с упреком смотрят на меня из зеркала. Зачем? Ради чего я два года терпела издевательства? Почему позволяла себя унижать? Для чего подстраивалась под его настроение, старалась угодить, исполнить каждую прихоть? Этим не заслужить любовь или уважение. Так можно потерять последнюю каплю достоинства.
— Дина, девочка моя, открой дверь, — раздается ласковый голос. — Я хочу сесть и спокойно все обсудить. Ты попросишь прощения, и мы забудем этот маленький инцидент. Мышонок, открой котику дверь.
Я зажмуриваюсь и до скрипа сжимаю зубы. На этот раз Олег меня не проведет. Стоит открыть дверь, и он снова набросится с кулаками. Не дождавшись ответа, муж переходит на крик:
— Открывай, сука! Я не собираюсь из-за тебя ломать дверь в собственную ванную! Вкалываю с утра до ночи, а ты мне даже завтрак приготовить не можешь. Только и умеешь, что перед соседом-пидором юбкой трясти. Открой дверь и посмотри мне в глаза! Тварь, по-хорошему не понимаешь? Открывай!
Олег с новой силой колотит в дверь. Я зажмуриваюсь от каждого удара, сердце подпрыгивает так высоко к горлу, что начинается икота. Надо успокоиться. Бояться уже нечего. Олег умеет себя контролировать и если говорит, что не собирается выбивать дверь, значит, я в безопасности.
— Вот оно, хорошее, — шепчу, задевая губами струю воды. — Все, что заслужила за два года преданности, рабского труда. Вот спасибо за еду, — смываю кровь со лба, — вот за чистое белье, — промачиваю полотенцем рассеченную бровь. — Отдельная благодарность за воспитание чужого ребенка, — дотрагиваюсь до распухшей, похожей на желе губы. — Даже твоей пятилетней дочери можно вытирать об меня ноги.
— Ты что там бормочешь? — дверь подпрыгивает в последний раз. — Я ухожу. Вернусь с работы — чтобы ужин был на столе! Приготовь хоть раз что-нибудь приглядное, лохудра безрукая.
Входная дверь захлопывается. Чувство облегчения вызывает во мне новый поток слез. Остановить истерику не получается. Надо попытаться хотя бы ненадолго подавить рыдания и взять себя в руки. Умываю разгоряченное лицо ледяной водой, полотенце впитывает колкие капли и остатки слез. Я с детства мирюсь с насилием, давно воспринимаю его как неотъемлемую часть жизни. Хватит! В последний раз смотрю в зеркало, на заплаканное, с трясущимся подбородком отражение и обещаю:
— Никто и никогда больше не посмеет меня унизить. Я не позволю прикоснуться ко мне даже пальцем, — в глазах зеркального двойника загорается непривычный, холодный огонь, я киваю отражению: — Пора!
Открываю дверь ванной, снаружи никого. Из кухни доносится чавканье. В дверном проеме показывается перемазанное пирогом лицо падчерицы. Бедная девочка, каждый день ей приходится выслушивать ругань, смотреть, как отец избивает мачеху. Неудивительно, что ребенок заедает стресс сладостями.
Сердце тянет к входной двери, но разум ведет на кухню. Ответственность всегда побеждала во мне желания. Я привыкла доводить любое дело до конца. Прежде чем навсегда уйти из этого дома, я должна убрать и позаботиться о Кате.
— Доедай побыстрее, — я сквозь слезы улыбаюсь Кате, убирая со стола грязную посуду. — Сейчас пойдем к бабушке.
— Я не хочу доедать! — ее губы, облепленные крошками, искривляются в плаксивой гримасе. — Пирог невкусный, ты не умеешь готовить.
— Тогда не ешь, — говорю я и включаю воду. — По дороге купим тебе печенья со злаками. В форме звездочек, и вкусное, и полезное. Хочешь, перед уходом почищу тебе яблочко?
Сзади опять раздается чавканье. Наверно Катя всё-таки решила доесть. Я поворачиваюсь, чтобы забрать последнюю грязную тарелку, и еле успеваю прикрыть глаза. Пережеванный пирог стекает по моему лицу, а из-за стола доносится смех.
— Думаешь, это смешно? — вытираюсь полотенцем и подхожу к столу.
— Очень, — кивает Катя, глядя мне в глаза.
— Все, с меня хватит! Марш к себе в комнату!
— Неа! Я хочу еще пирог, — барабанит она ложкой по столу.
— Ты же сказала, что он невкусный.
— Давай невкусный пирог!
Я отрезаю четверть пирога и наблюдаю, как Катя впихивает половину куска в рот.
— Не глотай целиком, сначала прожуй!
Ее глаза блаженно поднимаются к потолку, на лице появляется подобие улыбки, но, проглотив, она выдает:
— Невкусно!
— Наелась? Пошли одеваться.
Катя нехотя вылезает из-за стола и, вытирая рукавом перепачканный рот, плетется в свою комнату. Я вынимаю из шкафа её любимую футболку с вишенками, каждый раз глядя на которые, она непроизвольно облизывается. Достаю новые джинсы. Олегу нравится наряжать дочку, как ребенку — куклу. Он никогда не жалеет на это денег, но достать одежду Катиного размера почти невозможно, поэтому вещи приходится шить на заказ.
— Идем, я помогу тебе переодеться.
— Джинсы?! — отступает на шаг она. — Это для страшных, как ты. Я хочу быть красивой!
— Хорошо, выбирай сама, — вещаю одежду на место.
— Хочу вот это! — Катя указывает пухлым пальцем на розовое платье с кружевными крылышками, в котором она больше похожа на летающего бегемота, чем на фею.
— Катя, такие платья надевают только по праздникам, чтобы выглядеть по-особенному.
— Утром ты сама сказала, что сегодня праздник!
Утром была годовщина нашей с Олегом свадьбы, а к обеду начнется первый день моей свободы.
— На улице еще слишком холодно. Давай выберем что-нибудь теплое, — говорю я и вытаскиваю джинсовое платье с длинными рукавами. — Смотри, какое красивое! А какая у тебя к нему есть сумочка…
— Сама ходи в джинсовом, лохудра, — повторяет она любимое папочкино словцо. — Я хочу быть феей!
— Феей так феей, — снимаю с вешалки платье. Перед выходом уговорю ее накинуть на плечи кофточку.
Катя выдергивает платье из моих рук и отворачивается к зеркалу.
— Уйди, я сама.
Пусть повозится, а я пока обрадую свекровь. Закидываю джинсовое платье на антресоль и выхожу из спальни. В зале, возле столика с телефоном, стоит любимое кресло Олега. Мне не хочется в него садиться, поэтому я просто наклоняюсь к аппарату. Из-за короткого провода приходится стоять в полусогнутом положении. Набираю номер свекрови.
— Олежек, я тебя слушаю! — раздается громогласный, натренированный годами преподавательской работы, голос свекрови.
— Ольга Семеновна, это Дина.
— Дина?! — переспрашивает свекровь с такой интонацией, будто услышала бранное слово. — Если хочешь пожаловаться — не старайся. Олег заходил ко мне перед работой и обо всем рассказал.
— Никогда не жаловалась и сейчас не собираюсь. Я звоню по делу.
— Какие у тебя могут быть дела? Сидишь дома, бездельничаешь. Огород запустила, соседи уже шепчутся. Бестолковая! Я Олега предупреждала: не связывайся с детдомовской девицей! Надо выбирать среди лучшего, из чего попало конфетку не сделаешь. Но разве ему втолкуешь?
— Вы правы, человека не переделаешь. Наконец-то я это поняла.
— Голытьба ты несчастная! Раз такого мужчину окрутила, изволь о нем заботиться. Дом забросила, ребенка не кормишь. Катенька в гости приходит, конфетку выпрашивает…
— Кстати, о гостях: я сейчас ее к вам приведу.
— Что значит «приведу»? Да еще «сейчас»!
— Я ухожу от вашего сына и подаю на развод, — чувствую, как в моем голосе пробиваются нотки гордости.
— Развод?! Может, ты еще и на раздел имущества подать решила?! Так знай, мой Олежек…
— Скоро буду.
Кладу трубку и делаю глубокий вдох. Вместе с душевным спокойствием ко мне возвращается уверенность. Я все делаю правильно. Мне от Олега ничего не нужно. Справлюсь сама.
Крик из детской заглушает внутренний голос. Я залетаю в комнату. Катя сидит на полу в одних трусах и обливается слезами. Без того большое платье в ее руках стало в два раза шире. Однажды я заикнулась Олегу, что девочка слишком много ест, и скоро на ней начнет лопаться одежда, но муж обвинил меня в жадности и приказал давать ребенку все, что она попросит. Олег называет дочку красавицей, а я с ужасом представляю, что ей придется пережить, когда она пойдет в школу.
— Успокойся, зайка, — подхожу к Кате и сажусь на пол возле нее. — Обещаю, я починю твое платье. Будет как новое, даже лучше. Пришью еще больше бисера к крылышкам. Хочешь, сделаю к нему волшебную палочку? Блестящую, из новогодней мишуры. А пока надень что-нибудь другое и…
— Ты?! Починишь?! — шмыгая носом и раздувая сопливые пузыри, кричит она. — Как ты его починишь? Ты же безрукая! Вот скажу папе, что это ты порвала мое платье, пусть он тебя отлупит!
Катя на секунду замирает, как будто собирается с мыслями и смачно харкает мне в лицо. Слюна попадает в рассеченную бровь, по инерции я вытираю ее рукавом. Жгучая боль передергивает лицо, на глаза наворачиваются слезы. Горько плакать, когда некому пожалеть.
Я поднимаюсь на ноги. Не глядя, вытаскиваю из шкафа первое попавшееся платье.
— Одевайся, быстро!
Протягиваю его Кате. Впервые я повысила на падчерицу голос, но это не произвело на нее никакого впечатления. Вместо того чтобы взять вешалку с платьем, она встает, скрещивает на груди руки и, глядя мне в глаза, качает головой.
— Ты не можешь на меня кричать.
— Как видишь, могу.
— Папа говорит, что не можешь, потому что ты ублюдок!
От неожиданности я теряю дар речи. Глаза снова наполняются влагой. Минуту спустя поток возмущения все же прорывается через немоту.
— Как тебе не стыдно повторять такие слова?! Да, мои родители погибли. Но твоя мама тоже умерла. Получается, и тебя можно обозвать этим словом?
— Зато я не детдомовская шлюха!
Чувствую, как мои глаза округляются, а брови сами собой ползут вверх. Уголки Катиного рта медленно поднимаются при виде отразившихся на моем лице эмоций. Стереть бы довольную ухмылку вместе с похабными словами с ее физиономии. Раздражение, накопившееся за последние два года, вырывается наружу. Я замахиваюсь и шлепаю падчерицу по щеке. Она покачивается и с грохотом валится на пол. Ладонь покалывает, в ушах, словно сирена, стоит Катин вопль.
Задевая стены и мебель, я выбегаю на улицу. Рот непроизвольно открывается, ловит глоток свежего воздуха. В глазах проясняется. Катин вопль заглушает рык. Опускаю взгляд и вижу возле ноги собачью морду. На фоне черной глянцевой шерсти сверкают белые, покрытые блестящей на солнце слюной, клыки. Пес рычит, передними лапами подгребая землю, но как ни старается, не может растянуть цепь и достать до меня.
— Что, псина, хочешь меня добить? — наклоняюсь к собачьей морде. — Тогда дотянись!
Пес рывком подпрыгивает, зубы клацают возле моего лица. В нос ударяет зловоние из его пасти. С первого дня в этом доме я боялась выходить во двор. Знала, что пес на привязи, но чувствовала его злобный взгляд и опасалась, вдруг ненависть окажется крепче цепи. Не буду испытывать судьбу и сейчас. Выбор, куда бежать, передо мной не стоит. В мире есть только один человек, которому я небезразлична — моя единственная подруга Ира. Я бы не выжила в детдоме без ее поддержки. Пусть это прозвучит жестоко, но детям, никогда не знавшим родительской любви, проще примириться с казенным бытом. Мне же, ребенку из заботливой, любящей семьи, внимание и ласка были нужнее еды и крова.
Мой папа, кардиолог по профессии, сам долгие годы страдал от болезни сердца. В день аварии мы гостили у тетки, маминой сестры. Недавно отцу сделали операцию, он чувствовал себя хорошо. Когда мы возвращались домой, на улице шел дождь. Папа вел машину, мама спала, а я выглядывала с заднего сидения через ее плечо. Мамина голова, наклонившись во сне на бок, закрыла мне обзор, а когда я снова увидела дорогу, в глаза ударил яркий свет. Фары отразились в луже и ослепили меня. Эта вспышка — последнее, что я помню.
Назавтра я услышала, как врач сказал моей тетке, что новое сердце хорошо прижилось, и только оно позволило папе прожить еще четыре часа после аварии. Никто не мог объяснить, что произошло в машине, а мне и не нужны были разъяснения. Я знала главное: родителей больше нет, у меня болит рука, а в мире не осталось ни одного близкого человека, готового меня пожалеть. У тетки три сына, взять четвертого ребенка она не могла, или не хотела, поэтому из больницы меня отправили в детский дом. В первые же сутки из нормального ребенка я превратилась в забитое, перепуганное существо. Белокурые локоны, которые мама каждое утро расчесывала и заплетала в косы, остригли так коротко, что на затылке просвечивалась кожа. Дети в палате встретили не новую девочку, а набор вещей. В итоге, у меня не осталось ничего, что бы напоминало о прошлой, домашней жизни. Но самое унизительное было еще впереди.
В первую ночь старшие девочки разбудили меня и сказали: чтобы стать своей я должна пройти испытание. Каждому ребенку на ужин полагался кусок ветчины. Вместо этого все мы съели пустую гречку, а воспитательницы припрятали ветчину для себя. Меня отправили на кухню, восстанавливать справедливость. На трясущихся ногах я пробралась к холодильнику и застыла на месте. Не припомню, чтобы родители говорили мне о том, что воровать плохо. Наверно это было заложено в генах, специальный код со словом «нельзя». Я попятилась к выходу, край халата зацепился за рукоять сковородки, посуда загремела и повалилась на пол. Следившие за мной девочки разбежались в разные стороны, а я, боясь пошевелиться, застыла на месте.
Дежурная воспитательница, сначала по-хорошему, а затем и по-плохому, старалась выпытать, кто отправил меня воровать. Я сжимала зубы и пригибалась, а воспитательница со свистом размахивала над моей головой сковородкой. Удар оловянным ребром в висок отучил меня уворачиваться. Перед тем, как потерять сознание, я заметила в дверном проеме одну из старших девочек. Это была Ира. В ее расширенных от ужаса глазах стояли слезы, но взгляд был полон уважения.
В себя я пришла в кладовке, полной консервов. Прозрачные банки дразнили меня маринованными помидорами и малосольными огурцами, а холод еще сильнее нагонял аппетит. Оттуда меня выпустили только следующей ночью. В палате я легла на кровать, закуталась в одеяло и сжала челюсти, чтобы стук зубов не разбудил всех вокруг. В животе урчало от голода. Что-то твердое коснулось моего бока. Я повернулась и увидела, что Ира протягивает мне кусок зажаренного на утюге хлеба. Я вгрызлась в сухарь, словно вцепилась зубами в жизнь. Аромат деликатеса перебивал запах дуста от кровати. Я ела хлеб, подставив ладонь, чтобы не потерять ни единой крошки, и сквозь слезы представляла, что ужинаю вместе с родителями. Тогда я поняла: физическая боль — мелочь, по сравнению с моральными испытаниями. Но в темноте я увидела улыбку друга, значит, все образуется, и я не останусь одна.
Воспоминания помогают успокоиться. Расстояние от дома до заводского общежития я преодолеваю за считанные минуты. Знакомый подъезд приветствует надписью на мусоропроводе: «Здесь живет Тоня». Лифт встречает распахнутой дверью. Нажимаю кнопку с цифрой «восемь» и безуспешно пытаюсь закрыть дверь изнутри. Открытый лифт ползет вверх. Отступаю на шаг вглубь. Хорошо хоть работает. На весь коридор разносится песенка Жанны Фриске. Стук в дверь приглушает слой поролона под кожзаменителем. Звонок не работал еще шесть лет назад, когда я переехала к Ире в эту малосемейку.
— Ты уходишь по-английски… — напевая, распахивает дверь Ира. — Динка!
Она разводит руками и тут же роняет их при виде моего лица.
— Кто тебя так разукрасил?!
— Кто, кто, — отодвигаю подругу и захожу внутрь. — Паук в пальто.
— Вот сука! — перекрикивает она голос Фриске. — Говорила я тебе, бросай своего Паукова, пока голова цела. А ты: мой Олежек такой, мой Олежек сякой…
— Ир, выруби шарманку, без нее тошно.
Она, покачивая бедрами в такт мелодии, идет на кухню. Блестящее в лучах весеннего солнца платье обтягивает женственную фигуру. Соблазнительно выгибаясь, Ира наклоняется к розетке. Тройник с искрами выскальзывает из оголенного электрического разъема. Раздается последний вздох холодильника, и в комнате наступает оглушительная тишина.
Смотрю на подругу и думаю, как бы я хотела быть такой же. Пышные темные волосы, золото карих глаз, округлые формы — все выдает в ней женщину, нежную и соблазнительную. Почему Бог не наградил меня округлостями, а вместо этого подарил лишние полметра роста? Кажется, подует ветер и сломает меня пополам. Да еще темно-серые глаза придают бледному лицу болезненную синеву. Как бы я хотела иметь такие же мягкие, кокетливо вьющиеся волосы вместо своих белесых стручков, торчащих прямыми спицами до плеч. Что, если бы загар ложился на мою кожу так же, как золотит ее плечи? Может, тогда жизнь сложилась бы иначе? Нет, Ирина жизнь тоже не бисквитное пирожное, а у моих неудач есть причина куда серьезнее бледной внешности.
— Ир, примешь меня обратно?
Опускаюсь на кряхтящий табурет. Локти упираются в потрескавшийся пластик столешницы. Этот старик-стол служил нам и кухней, и столовой. За ним готовили к празднику, его раскладывали, чтобы усадить гостей, а когда было пора расходиться по домам, сначала убирали посуду и складывали стол обратно, чтобы потом гости спокойно, без страха испачкаться или разбить тарелку, могли выйти из крошечной пародии на кухню.
— Только, если я мешаю, так и скажи!
— Не придумывай! — садится напротив Ира. — Ты что, совсем от своего решила уйти?
— Совсем.
— Правильно, давно пора. А чемоданы где?
— Все там осталось: вещи, мобильный, документы.
— Не страшно, завтра вместе сходим и заберем.
— Ноги моей там больше не будет. Паспорт можно и по почте отправить, а больше мне от него ничего не нужно.
— Башмакова, развод разводом, а вещички надо забрать. Где ж ты денег возьмешь, чтобы заново одеться? У меня есть кое-что в заначке, но завод со дня на день закроется, из общаги всех выселят. Куда пойдем? Чудо, что меня отсюда не выгнали еще в прошлом году, когда я уволилась.
— Ой, Ира, — всхлипываю я, голова без сил опускается на стол. — Что теперь будет? У меня даже работы нет.
— Дура ты, Динка. Говорила тебе — не увольняйся. Сидела бы в библиотеке, листала книжечки, горя бы сейчас не знала. Надо было с самого начала слушать меня, а не Паукова.
— Он так красиво нашу будущую жизнь расписывал, — отрываю щеку от пластика. — Умолял с работы уйти, чтобы семейный очаг поддерживать. Обещал накупить красивых вещей, одеть, как принцессу, сказочную жизнь устроить.
— Какая же ты сказочная идиотка, Башмак! Рабыню он из тебя сделал, а не принцессу. Семейный очаг, как же… Дочку не с кем было оставить, маман ему плешь проела, вот тебе и весь очаг. Бесплатная домработница ему была нужна, а не жена.
— Ир, может, я сама виновата? Поначалу он такой хороший был, все делал, как обещал: давал деньги на продукты, покупал одежду…
— Что толку от одежды, когда он тебя из дома не выпускал? Даже ко мне приходить запретил, не говоря уже… Кстати, за что он тебя побил?
— С соседом поговорила.
— С голубоглазым блондинчиком? — оживляется Ира. — Ну и что он от тебя хотел? Клеился?
— На что ему клеиться? Так, про цветы в палисаднике спрашивал, про синяки на шее…
— Про синяки?! Он случайно не мент?
— Нет, у него свой бизнес. Мотосервис, или что-то вроде того.
— Ага, значит, про бизнес рассказать успел!
— Да навязался вчера на мою голову, остановил возле калитки, а тут, как назло, Олег с работы раньше вернулся.
— Что ж твой ненаглядный только сегодня опомнился?
— Не хотел показывать ревность, а придраться было не к чему. Я ему вчера ужин из пяти блюд приготовила, весь день возле плиты простояла, а сегодня утром его, видите ли, пирог вместо овсянки не устроил. Сначала, как обычно, бил кулаками, потом схватил сервировочную лопатку. Первый раз набросился на меня с оружием. Я чуть с ума не сошла от страха, еле успела спрятаться в ванной. А он, пока колотил в дверь, проговорился, мол, это тебе за соседа-пидора.
— Сам он пидор, жену так дубасить… Не переживай, Башмакова. На каждого человека-паука найдется человек-башмак!
— Черт с ним. Сама дура, терпела, старалась семью сохранить. Дотерпелась! Сегодня лопатка, а завтра что, нож?
Ира покачала головой. Кто, если не она, поймет, до чего тошно, когда у тебя нет родных.
— Как мне дальше жить?
— Динка, ты трудолюбивая. Вон как на своего козла горбатилась. Найдешь работу.
— Кто меня возьмет? В справке об инвалидности черным по белому написано: нетрудоспособна в обычных производственных условиях. Если бы не рука, все могло бы быть по-другому.
— Я слышала, инвалидам пенсии увеличили. Может, проживешь?
— У кого была большая, тем и увеличили. А у меня третья группа, знаешь какие это копейки?
— Бред! Вон, у хозяйки ларька, в котором я работаю, палец на ноге гноится. Так ей вторую группу дали! А у тебя правая рука нерабочая, и третью…
— Я левша.
— У тебя нет ларька, — вздыхает Ира и на минуту замолкает. — Может ты и права, к черту вещи, пусть подавится. Начнешь жизнь сначала, забудешь Олега вместе с его домом, мамашей-командиром и дочкой-жирдяйкой как страшный сон.
— Ир, я же совсем забыла! — подпрыгиваю на стуле. — Катя осталась дома одна!
— Подумаешь! Ничего с твоей Катькой не будет, разве от страха похудеет на пару килограммов.
— Ир, я же ее ударила, — голова снова опускается на стол, лоб прижимается к прохладному пластику. — Когда Олег на меня налетел, я спряталась в ванной. Дождалась, пока он уйдет на работу, а потом вышла и стала Катю к бабушке собирать. Она как обычно закапризничала, свекровь по телефону на меня наорала, я не выдержала, ударила Катю по щеке и убежала. Даже входную дверь не заперла.
— Постой! Ты свекрови звонила?
— Да, сказала, что приведу к ней внучку.
— Так чего ты переживаешь? Она вас не дождется и пойдет проверять.
— Когда это будет, а там Катя одна. Она упала, ревет небось… А вдруг она ударилась?
— Дин, подумала б ты лучше о себе. Ничего твоей Катьке не будет, она весит в два раза больше тебя. Скажи спасибо, что сдачи не дала, а то мало бы не показалось.
Я прислушиваюсь к голосу подруги, ее слова действуют на уставший разум как гипноз. Ира права, больше ничего плохого не случится, я могу расслабиться и отдохнуть.
— Кофе будешь? — она вынимает из полки над столом банку Нескафе. — Я тебе на кофейной гуще погадаю.
— От растворимого?
— Твоя правда! — заглядывает в полку Ира. — Молотый еще на прошлой неделе закончился. Зато чайник обновим. Электрический купила.
— Не боишься в сломанную розетку включать?
— А что делать? Кто ж мне ее починит? Мужика в доме нет. Даже ножи заточить некому, пришлось в мастерскую нести.
— Ир, а может и не надо мужика? — через силу улыбаюсь я. Лицо тут же перекашивает боль.
— Твоя правда, не надо! Что мы от них хорошего видели? Мужики — одно название. Твой бьет, да хоть деньги в дом приносит, а от моих одни убытки. Вот он, мой мужик, — как бокал во время тоста поднимает она тройник и уверенным движением всовывает в розетку.
Искры с треском разлетаются по комнате. Ира вжимает голову в плечи и отпрыгивает от розетки с тройником в руках.
— Даже он, козел, подвел. А давай лучше по стопочке? Я тебе на картах таро погадаю. Всю правду узнаем. Когда мы с тобой мужиков путных найдем.
— Не хочу я больше мужиков. Хватит.
— Что теперь, всю жизнь одна будешь? Я вот себе с утра раскладывала, — Ира вынимает из полки над столом колоду неправдоподобно больших, перевязанных резинкой карт. — Выпал мне король кубков — червовый по-нашему. Человек честный, надежный, с высшим образованием. Это на будущее. А покрывает его — препятствие мое — королева мечей. Дама пиковая по-нашему.
— Мамочка, что ли?
— Ну! Говорю тебе, карты не врут. Вот, сними, — подталкивает ко мне колоду длинными накрашенными черным лаком, как у заправской ведьмы, ногтями Ира.
Ее вражда с матерями потенциальных женихов началась еще двенадцать лет назад. В то время Ире, первой красавице интерната, было четырнадцать. На лето в детском доме оставались только те, у кого не было даже дальних родственников. Моя тетя полностью отказалась от меня уже через полгода после смерти родителей. Ирина мама, законченная алкоголичка, не только забыла, от кого родила ребенка, но и о существовании самой Иры старалась не вспоминать. Несмотря на это, мы с Ирой с нетерпением ждали каникул. В это время в детском доме открывали санаторий. Благодаря хвойному лесу, окружавшему интернат, со всей страны сюда съезжались дети из обеспеченных семей. С приездом домашних детей наступал праздник. В столовой появлялись экзотические фрукты и овощи, на обед давали колбасу, а к чаю даже полагался десерт — шоколадка «Аленка». Кроме того, домашним часто привозили гостинцы, а они делились с нами, сиротами.
С одним из таких домашних мальчиков и подружилась Ира. Мама, навещавшая сына каждое воскресенье, была очарована милой и воспитанной сироткой настолько, что в конце смены пригласила ее погостить. Иру всем детдомом провожали на месяц, но она вернулась уже через неделю. Приглядевшись к отношениям сына с новой подругой, мать заподозрила неладное и поспешила избавиться от развитой не по годам детдомовской красавицы. Ира горевала недолго. Спустя месяц она похвасталась подружкам, что скоро любимый снова ее заберет, и теперь не просто погостить на каникулы, а насовсем. Когда разговоры дошли до воспитательниц, Иру действительно увезли, но не к любимому, а в больницу, на аборт.
С тех пор Ирины отношения развивались по спирали: мальчики взрослели, матери старели, а ситуация не менялась. Ухажеры липли к Ире, как дрожжевое тесто к рукам. Большинство мужчин были настроены серьезно. Отношения длились годами, вместе строили планы на будущее, Ира мечтала о законном браке. Один потенциальный муж даже переехал к ней в общежитие. Позже выяснилось, что из дома его выгнала мама. Решила показать сыну настоящую жизнь. За полгода рая в общежитии он осознал свои ошибки, исправился и улетел обратно в мамино гнездышко, прихватив телевизор, который они купили в кредит на двоих с Ирой.
— Можно мне в душ? Пожалуйста, — прошу я со стоном, попробовав на вкус распухшую, как будто чужую губу.
— Иди! Дорогу не забыла?
— Не заблужусь, — через силу улыбаюсь и с трудом встаю со стула.
Два шага спустя оказываюсь в крохотной душевой. Когда Ире удалось устроиться работать на завод и выбить место в общежитии, да еще с отдельной кухонькой и санузлом, нашей радости не было предела. Ей, как и мне, полагалось бесплатное жилье, но обе мы, она раньше, а я двумя годами позже, выпустившись из детдома, остались на улице. Оказалось, жилплощадь дают только тем, у кого нет ни родственников, ни наследства. Ире предложили вернуться в хибару к матери-алкоголичке, мне — в родительский дом, который тетка сдала цыганам. Крохотная малосемейка, с лейкой и дырками в полу вместо душевой кабинки, была нашим общим раем, а ванну я впервые приняла только после свадьбы, в доме мужа.
Олег многое для меня открыл. Например, до свадьбы я не знала, что мужья могут бить жен. Я надеялась распрощаться с рукоприкладством вместе с казенным детством. В детдоме нас постоянно били, но не просто так, а в наказание за какую-то провинность. Поэтому сначала, вместо того, чтобы уйти от мужа-тирана, я искала причины его агрессии. Он с удовольствием поддерживал мою неуверенность, придумывая поводы для расправы. Однажды он наказал меня за разбитую тарелку, обозвал безрукой и отлупил ремнем с железной пряжкой. За день до этого мы ездили на пикник, и кто-то из друзей назвал Олега моим прозвищем — Башмак. Тогда я не придала этому значения, но теперь понимаю — назавтра муж отомстил мне за прилюдное унижение.
Чувство вины не покидало меня с первой брачной ночи. Олег ясно дал понять, что разочарован. Он ожидал от застенчивой новобрачной невинности и возмутился, когда ее не обнаружил. В тот момент я совершила главную ошибку – рассказала мужу о своем сексуальном опыте. Директор детского дома выделял меня среди других девочек. Можно сказать, я была его любимицей. Он часто сажал меня на колени, гладил по голове и приговаривал: «Доченька моя!» Однажды доченька заболела. Наш общий детдомовский папа пришел в бокс, меня навестить. Присел на кровать и начал гладить, только голову, на этот раз, прикрыл подушкой. Боль можно было стерпеть, но страх задохнуться перерос в панику. Чем сильнее я старалась скинуть подушку, тем больше заводился директор. После этого признания Олег без труда нащупал мое слабое место. С тех пор секс для меня стал ассоциироваться с болью, внимание – со страхом, а любовь – с унижением.
Муж каждый раз находил новые поводы для расправы, а я во всем винила себя, проклиная детдомовское детство, аварию, больную руку, которая не способна удержать посуду, или раскатать тесто. Сейчас, стоя под душем, я с трудом намыливаю тело, но больше не презираю его за слабость. Олег научил меня многому, теперь я сама учусь любить и уважать себя. Кажется, вместе с окровавленной одеждой я сняла груз забот, горячие струи смыли тяжесть прошедшего утра. Я укутываюсь в теплый махровый халат и наслаждаюсь исцеляющим уютом. Больше всего на свете хочется спать.
Захожу в комнату. Все кажется знакомым, но не моим. Как будто я жила здесь не два, а сто два года назад. Посреди комнаты висит все та же люстра советского производства. Стоит нечаянно задеть ее рукой, и пластмассовые сосульки, помутневшие от времени, рассыплются по полу. Глазами ищу раздвижное кресло, на котором я раньше спала. От окна оно переехало в угол, за шкаф. Открываю дверцу. В нос ударяет аромат Ириных духов. Рука пробегает по стройному ряду вешалок с яркими и сверкающими нарядами. Когда-то в этом шкафу висело всего два платья, которые мы с Ирой носили по очереди. Оба сидели на подруге великолепно, а я в той же одежде казалась каланчей. С тех пор я не ношу платьев, предпочитая им джинсы и безразмерные футболки, в которых меньше заметна моя худоба.
Раскладывать кресло совсем не хочется. Тяжело носить даже собственный вес. Стоит согнуться, как боль начинает выкручивать живот изнутри.
— Ира! — кричу я подруге. — Можно мне прилечь на диване?
— Конечно, — отзывается она из кухни. — Хочешь, я перестелю белье?
— Нет-нет!
С трудом добираюсь до дивана и залезаю под одеяло. Голова, тяжелая от мыслей, сама опускается на подушку. Что-то упирается мне в щеку. Борясь со сном, я достаю коробочку. Презервативы. Значит, у Иры кто-то есть. Бедная, только наладила личную жизнь, как я свалилась ей на голову. Прости, Ира, но без тебя я не умею справляться со своими проблемами…
— Эй, Динка, просыпайся! — трясет меня за плечо Ира.
— Что случилось? Олег пришел?!
— Хуже! — шипит она мне в ухо. — Вставай, надо смываться.
— Смываться? Куда? Зачем?!
— Не кричи ты! Соседи услышат, ментов вызовут.
— Каких ментов? — трясу головой, стараясь отогнать сон. — Ир, о чем ты говоришь?
— Динка, не паникуй. Садись и слушай меня внимательно.
Я усаживаюсь на диване. Опускаю ноги на холодный пол и продолжаю в оцепенении смотреть на подругу.
— Только что приходили менты, тебя искали. Я сказала, что в последний раз видела тебя на прошлой неделе. Говорю: ее муж к подругам не пускает…
— Ира, объясни по-человечески, что случилось?
— Катьку убили!
Продолжение в книге «Судьба с чужого плеча».
Комментарии
Ох, и молодец ты! Это совсем не мое чтиво, но читать сокурсников- это как друзей или родственников. Язык- очень понравился! Диалоги, образы, метафоры… Ввод героя и его образ, ну и интрига…. МОЛОДЕЦ!!!!!!!
Анна!
Мне очень понравилось начало. Видно, что вы постарались! Слог хорош, фразы просто убивают сознание, ведь сразу видно, что в реальной жизни место такому есть :(
Развивайте свои навыки письма и творите дальше!
RSS лента комментариев этой записи